Вчера Россия отметила столетие со дня рождения советского поэта Александра Твардовского.
Все как положено, к юбилею издали "причесанные" дневники, в Москве установили бронзового истукана, в серии ЖЗЛ тиснули говорят неплохое жизнеописание Твардовском (автор - литературовед Андрей Турков). Но истинный кризис Твардовского остался вне всех этих стандартных славословий.
Твардовский писал, что еще в детсве он был отравлен стихоплетством. Но тогда сельский учитель объяснил ему, что сочинять надо так, чтобы было непонятно о чем он пишет. Скорее всего это был пережиток Серебрянного века, но Твардовский послушал учителя и пытался писать нечто заумно-романтического. Но быстро разочаровался и начал писать просто. Всю жизнь Твардовский страдал оттого, что не получил глубокого образования. Сразу пришлось бегать по редакциям, добывать копейку. Уже будучи известным поэтом, учился в Московском институте философии и литературы и иногда "проходил" свои собственные произведения. Знаменитый Вася Теркин родился еще во время Финской войны. Правда, тогда за Васю писала целая группа поэтов. И только в 1942 году Василий Теркин заговорил своим незабываемым языком.
Переправа-переправа.
Холод, темень, ночь, как год.
Но вцепился в берег правый,
Там остался первый взвод...
Военкор Твардовский прошел войну с 1941 по 1945 годы. Сталин лично вписал автора "Василия Теркина" в список лауреатов государственной премии. В 1950 году Александр Трифонович возглавил "Новый мир". Первым решился опубликовать "Один день Ивана Денисовича" Солженицына. В "Новом мире" публиковались стихи Ахматовой, Войнович, Эренбург, Можаев и даже Альбер Камю.
И там боролся за других. Но это тоже говорит о величине его личности. С этого видимо и начался кризис маститого поэта. "В нем убили литератора" - так считали многие. А сам он смирился с тем, что писать ему уже стало тяжело. Как сам он признавался в автобиографии: "Последние годы писал мало". Было недосуг...
Нашел очень точную мысль о нем: "У него (Твардовского) было выражение - "найти слой". Так говорят плотники, когда находят в дереве слой, который легко снимается. Понимал "слой" и как ведущую мысль, и как путь. Деревня, армия, теперь вот журнал - это и было его "слоем" жизни. Любил приходить в журнал, обвешанный связкой купленных, теплых еще баранок: "Будем чай пить". Плохих писателей звал "четырехглазками". "Рыба такая, - объяснял, - обитает на глубине и пользуется там одной парой глаз. Но кормится в верхних слоях, где пользуется уже другой глазной парой". А когда появлялись таланты, говорил: "Сегодня у нас в гостях Литература". Но сколько открытий было отвергнуто цензурой?! "Сняты: Цветаева. Снят роман Камю "Чума", - перечислял в дневнике. - Повесть Тендрякова "Находка". Снят "Театральный роман" Булгакова". И - запись: "Цензор говорит, что у него инфаркт будет". Конечно, инфаркт! По четыре раза сдавали в набор рукописи. Но и Камю, и Булгакова пробьет. Правда, тогда и запишет: "Храбрость, это ни когда ничего не боишься и уверен в результатах, а когда знаешь, что дело наверняка безнадежно... и все-таки идешь".". Храьпрсть он заливал алкоголем. Ну и не выдержал, ушел раньше, чем мог...
Оставил нам немного стихов. И много спасенных гениев. Тоже судьба, тоже планида!
На вечере, посвященном Твардовскому, в ЦДЛ не было ни одного свободного места. Полный аншлаг. Забиты были проходы и галерка. Значит, остался это поэт-негений, писатель без томов в памяти народа. Что-то в нем все-таки было... Что-то осталось недосказано, недопонято, недочитано. И завершаю его стихами. По мне так в этих строчках зашифрованы вся боль, вся память и вся честь - той эпохи, которая кровавой бороздой пропорола Великую Русь, сделав ее нынешней Россией...
Иными мнились наши дали, -
Нам сокрушаться не резон.
Чтоб мерить все надежной меркой,
Чтоб с правдой сущей быть не врозь,
Многостороннюю проверку
Прошли мы - где кому пришлось.
И опыт - наш почтенный лекарь,
Подчас причудливо крутой, -
Нам подносил по воле века
Его целительный настой.
Зато и впредь как были - будем, -
Какая вдруг ни грянь гроза -
Людьми
из тех людей,
что людям,
Не пряча глаз,
Глядят в глаза.